В эту ночь он отправился в свое любимое место. Путь был неблизкий, добираться пришлось несколько часов, но пробежка того стоила. Знакомый с детства городской парк принял Сергея в свои объятия, как любящая мать берет на руки младенца, и носил его по своим дорожкам и аллеям почти до самого рассвета. Какими безнадежно глупыми теперь казались ему все мысли об умирании! Он оставил их там, в черной сентябрьской воде. Теперь Сергей любил жизнь, он обожал ее до самого нутра, до слез, до крика. Забравшись на качели на детской площадке и сделав «солнышко», отчего весь мир вокруг него совершил кульбит, он одновременно понял, что Марина и была для него жизнью, но любовь эта оказалась намного глубже и шире, чем чувство привязанности к обычной земной девушке. Так и было: устав жалеть себя, он решился на полное самоотречение — и именно эта вынужденная жертва парадоксальным образом перевернула весь его мир. Он искренне любил всё и всех вокруг. Пускай раньше Сергей не ощущал вкуса жизни без Марины, но даже без неё жизнь продолжала существать сама по себе, и только нелегкое осознание этого факта наконец заставило его вырваться из замкнутого круга. Теперь он знал, какая это радость — просто жить, и не променял бы это знание на все деньги мира. Какое счастье быть живым и свободным, думал Сергей, бродя по клумбам, перепрыгивая скамейки, обнимая стволы деревьев, — какое счастье... Какое счастье... И ночь ответно любила его, и каждое растение в парке приветливо помахивало своими листочками обнаженной фигуре, пляшущей под открытым небом.
Чуть успокоившись, Сергей присел на парковую скамейку. Он по прежнему не чувствал холода, но тело уже отяжелело той приятной усталостью, какая приходит после удавшегося праздника или выполненной на совесть работы. Это было слегко похоже на то, как если бы из шарика, которым он себя почувствал, выбравшись из воды, понемногу начал выходить гелий.
Уже светало; горизонт стал седеть, и туч на небе уже не было. Утро неслышно стояло на пороге, словно боясь войти и обнаружить свое присутствие, нарушить хрупкую идиллию, установившуюся на Земле, пока та совершала свой очередной оборот вокруг солнца. Сергею очень хотелось увидеть восход, но сил воспринимать окружающую красоту больше не было, она наполнила его до самых краев, и теперь только всепоглощающее умиротворение владело усталым организмом. Он покорился этому ощущению и наконец расслабился, сосредоточившись на симфонии переполняющих его звуков и красок, желая получше запомнить это ощущение, чтобы сохранить его в себе и не забывать даже тогда, когда очищающий сон сотрет всю дневную память. Через минуту голова его опустилась на плечо, и весь парк благоговейно утих до рассвета.
* * *
Его нашли утром, около семи часов. Когда солнечный лик показался сквозь деревья, и парк настолько заполнился прохожими, что не заметить голого человека, развалившегося на скамье, стало невозможно, кто-то всё же вызвал милицию и скорую помощь.
Врач выглядел заспанным и недовольным; было видно, что одевался он впопыхах. Немолодое лицо старили густые усы с проседью и нос в красных прожилках, свидетельствовавших о давнем пристрастии к алкоголю. Поболтав в пальцах черепаховый кружок ненужного стетоскопа, он поправил очки в массивной роговой оправе и громко произнес, словно ни к кому не обращаясь:
— Остановка сердца. Переохлаждение, скорей всего. Более точно вскрытие покажет. — Он зевнул. — А вообще, с ним что-то не так...
— Что не так? — Угрюмо поинтересовался толстый мужчина с полковничьими погонами, двумя минутами ранее вылезший из подъехавшей служебной «Мазды».
— Ну, как бы вам пояснить... Понимаете, труп коченеет за несколько часов, а на холоде еще быстрее. А теперь смотрите, как он удобно сидит. Окоченевшего мертвеца так не усадишь.
— Значит, он был живой.
— Нет, не думаю. Даже если бы он еще был жив, от холода тело все равно скрючивается в «позу боксера»...
— Не понимаю, чего тут голову морочить, — поморщился полковник. — Как по мне, сидел себе, сидел, да и помер. Мало их таких?..
— Ну как знаете. А моё мнение такое, что он умер в воде. И умер, судя по некоторым признакам, еще вчера. Только не пойму, почему не окоченел и не скрючился раньше, чем его сюда приперли.
— Скрючился — не скрючился... — Полковник принялся обкусывать ноготь на большом пальце. — Раз не успел скрючиться, значит, его сюда привезли еще вечером, вот и всё. Как вам такое объяснение?
Сбоку кто-то кашлянул. Полковник быстро опустил руку, раздраженно обернулся и увидел сутулого старичка в дождевом плаще и шляпе, державшего на руках маленькую серую дворняжку. Уже открыл рот, чтобы прогнать постороннего, но старичок опередил его:
— Я, это... Простите... Слушаю вас вот... И это... — Он нагнулся, спустил собачонку на землю, вновь распрямил спину. — В общем, товарищ полковник, я тут около полуночи Клару выгуливал, и могу сказать, что никого трупа на скамейке не было.
— Ясно. Не уходите далеко, у вас возьмут показания. — Полковник снова повернулся к врачу. Легкий интерес, зажегшийся в его глазах, странным образом контрастировал с печатью профессионального недоверия на лице. — Так что вы хотели сказать?
Врач пожал плечами:
— Я уже сказал, что думал. Между наступлением смерти и появлением трупа на этой скамье явно прошло какое-то время, и я не пойму, почему он не окоченел еще в реке. Вы, по идее, должны знать, что трупное окоченение ничем не остановишь... — Он вздохнул и демонстративно посмотрел на часы. — Ладно, это уже не моя забота, дальше пусть судмедэксперт разбирается. Моё дело — засвидетельствовать смерть.
Милиционер снял фуражку, почесал лысеющую голову, с неудовольствием покосился на скамейку. Любопытство в нем уже погасло. Начинать неделю с такой непонятной хреновины мучительно не хотелось. Зато хотелось есть, и мучимый хроническим гастритом желудок заявлял ему об этом с каждой минутой всё настойчивей.
— А всё-таки, — предпринял он еще одну нудную попытку повернуть разговор в привычное ему русло, — почему вы так настаиваете на том, что переохлаждение произошло именно в воде? Это может быть обычный раздетый пьяный... Потому и одежды нет. Или, к примеру, нарк передознулся. Вон, я смотрел, рожа такая, как будто он под кайфом.
Врач поглядел на него с нескрываемой досадой, снял очки и энергично протер их носовым платком.
— Вы ошибаетесь, — проворчал он тоном школьного учителя, ставящего двойку тупому ученику, затем водрузил очки на место и отвернулся в сторону. — Это не наркоман, а типичный утопленник. Водоросли в волосах видите?
Он показал головой в сторону мертвого Сергея, прикрытого простыней. Но полковник, у которого от голода разыгралась тошнота, больше не хотел смотреть на улыбающийся труп. И вообще больше не хотел тут находиться.
— Разберетесь тут без меня сами, — чуть резче, чем следовало бы, бросил он на ходу молодому ментику, — Потом доложите. Ясно?
— Так точно, товарищ полковник. — Вытянулся тот. — Одежды в кустах мной не найдено, но тут, это...
— Что там еще?!
— Да ерунда какая-то. Попов на клумбе обнаружил следы босых ног. А у этого... в общем, у него как раз подошвы в земле.
— Ммм, да-а... Ешь твою плешь, — неопределенно выругался полковник, скорчив такую кислую рожу, что молодого мента передернуло. Прислушавшись к бурчанию в животе, он напялил фуражку, хотел еще что-то добавить, но махнул рукой и полез в машину.
Эпилог
Придя домой, Василий Матвеевич прошел в единственную комнату с телевизором, старым продавленным диваном, круглым столиком, парой стульев и фотопортретом пожилой женщины, висящем на стене с выцветшими обоями. Подойдя к столу, воткнул зарядное устройство в розетку, сдул пыль с узкого разъема, подсоединил его к телефону. Нажал кнопку включения. Экран тут же ожил, потребовав ввести пин-код. Пожав плечами, пенсионер ввел стандартные четыре единицы. Телефон принял их.
— Смотри, Жак, всё работает, — с удовлетворением сказал Василий Матвеевич. Пес без интереса посмотрел на показанную ему эмблему «Моторолы», всплывшую на экранчике, чихнул и ушел на кухню.
Разобравшись с кнопками, пенсионер пролистал «телефонный справочник», но не обнаружил там ничего интересного — реальные имена почти не встречались, только какие-то уродливые клички. Зато в «сообщениях» нашлось две вполне связных SMS-ки, отправитель которых был обозначен как «М».
«Serezhen’ka, ti mne snilsa v4era. Segodnia mne ves’ den’ ploho, ya etu no4 ne spala. Zvoniu tebe s samogo utra, a ti ne otve4aesh... ti menia teper’ nenavidish, da?..»
Хмыкнув, Василий Матвеевич развернул второе сообщение.
«Zayka, prosti menia… Ya porvala s tem 4elovekom. Ya prosto dura, sama ne znala, 4to delala, nalomala takih drov... Skazhi, mozhno li 4to-to skleit’?.. Otzovis, pozhaluysta…»
От латиницы у старика ощутимо заболели глаза. Это было тем более недопустимо, что зрение еще предстояло беречь для сегодняшнего футбола. Василий Матвеевич отсоединил телефон от зарядного устройства, походил по комнате, выдвинул ящик стол, покопался в нем и достал разломанный «Сименс» с треснувшим экраном. Достав из него сим-карту, задвинул ящик. Кряхтя, сел на стул, разобрал «Моторолу», извлек из прямоугольного углубления старую сим-карту и вставил туда свою.
— Вот та-ак…
Задняя крышка телефона со щелчком встала на место. Сим-карта Сергея полетела в ящик стола, к прочему хламу.
В дверь позвонили. Пришел Гриша с кастрюлькой пельменей.
— Ну чо, пригодилось? — кивнул он на зарядное устройство, оказавшись в комнате.
— Ага… Самое оно, — Василий Матвеевич включил старый телевизор, где в этот момент шли финальные кадры какого-то мексиканского сериала, понаблюдал секунд пятнадцать, скривился и сплюнул. — Ой, Гриш, знал бы ты, до чего я ненавижу все эти сопли любовные! Просто, я не знаю… блевать охота, когда такую чушь показывают. Вот Любе, царство ей небесное, почему-то нравилось, а мне нет.
— Правильно, нефиг, — с готовностью согласился Гриша, ставя кастрюльку на стол и доставая из кармана чекушку. — Включай быстро футбол, а с этой, с любовью… это… хрен с ней. Всё равно ее не бывает, фикция одна.
И он встопорщил усы, осветив комнату золотозубой улыбкой.
Зима 2001 г. — 4, 30 ноября 2004 г. Автор: Артём Явас