«Умер отец Срочно приезжай» - телеграмма длинною выстрела в висок. Прочитав ее, Зория пошатнулась, будто в нее угодил разряд силы небесной, и чуть не упала.
Спустя полчаса, она, загруженная семьей, службой и косметическим кабинетом женщина уже подходила к окошку авиакассы, подавала телеграмму и просила дать ей билет на ближайший рейс, на который, разумеется, свободных мест давно нет.
Дальше все было, как в тумане – дорога в аэропорт, регистрация, посадка, полет, гонка на такси к отчему дому – безликой ячейке, замурованной в китайскую стену многоэтажки. И далее пионерский бег по лестнице через две ступеньки, дверь, стук, звонок в нее. Туман спал в ту самую минуту, когда дверь отворилась, а на пороге живой и невредимый, с улыбкой до ушей, взъерошенный и крепкий стоял отец.
-Папа!!!- вскричала Зория, и в крике этом смешались удивление, радость, шок, упрек, недоумение, негодование и еще невесть что.
-Ты что, – обиделся папа, - не рада видеть меня живым и здоровым?
-Рада! И кричу от радости, - отвечала дочь, приходя в прихожую.- Правда, меня чуть удар не хватил от такой телеграммы! Ну, и жутки шутки! И как у тебя ее приняли?
-Т-так, - довольно цокнул вместе языком и замком отец, - надо уметь находить к людям подход. У телеграфистки, такой милой, одинокой женщины, тоже сын, как уехал несколько лет назад, домой носа не кажет. Вот она и прониклась.
Он подхватил дочкину сумку и втащил в гостиную:
-Ты, садись. Подумай, что толку, приедешь ты на мои похороны? Ведь я тебе не увижу, мы не поговорим, как два старых кореша. И потом ты же прихватила с собой бутылочку коньяку, я знаю, - он рванул молнию на сумке и извлек из ее брюха хорошенькую бутылку прозрачной коричневой жидкости. – Папочка ж знал! Давай, поскорей остограммимся, - он уже доставал из буфета парадные рюмки, - пока мамочки нет!
Он с изяществом налил коньяку, приговаривая:
-Молодец, Зоренька! Угодила отцу, отборного, прихватила! Ну, давай, за упокой моей души, чтоб ей в Царствии Небесном вовеки пребывать и на суетную землю боле не возвращаться! – и он опрокинул рюмку в горло.
Зория, осевшая на диван, и не без удивления да умиления внимавшая его речам, высосала коньяк тоненькой струйкой.
- А ведь мне, - продолжал отец, - на собственных похоронах не нальют! Точно, не нальют. Вот я и решил, поговорим, выпьем, вспомянем, пока я живой. А что скорбеть над каркасом?
- Но, папа… - у Зории не было слов, усталость, чудовищная усталость после всей этой гонки охватила ее, а от рюмки совсем развезло. – А где мать? – еще спросила она, но ответа не разобрала: уронив голову на плюшевый подлокотник и подобрав ноги, провалилась в сон.
Очнулась от щекотавшего ноздри духа пирогов, который тянулся из кухни. Это мать затеяла ужин.
- Доченька! – бросилась она к Зории на грудь, увидев ее на пороге кухни. – А что ж ты не предупредила? Я все б заранее наготовила, встретили б!
-Так ведь телеграмма пришла, я думала, от тебя, приезжай, мол, отца хоронить. Какое уж тут «предупредила»! – оправдывалась Зория.
-Какая телеграмма? – мать взглянула на мужа, а тот сиял, как удачно напроказивший школяр. Она закрыла лицо ладонью.– Ну, старый! Ну, отчебучил! Так и до инфаркта довести можно! И мне, главное, ни гу-гу! Хоть бы намекнул, может статься, дочка пожалует. Ну, старый интриган!
-Я ж хотел, как лучше! – оправдывался он и улыбка расплывалась по его лицу, как блин по сковородке. - А то помрем, и дочку не повидаем. Ну, приедет она на поминки и будет водку с чужими пить, вот счастье. А ведь приятней с родным папочкой чокнуться, посидеть, потолковать, пока он живой! И тебе, и главное, мне, приятней!
-О-о-ой! – выдохнула Зория. – Как тут с родным папочкой не чокнуться!
И они втроем сели за стол и чокнулись, и выпили, и закусили, что, действительно, гораздо приятнее, чем у гробовой доски. Папочка чувствовал себя именником. Коньячок разрумянил его и без того небледные щеки и пуще развязал язык:
- Наконец, собрались, как люди! И ты, мать, разве не загрустила шибко об ней? Только и слышать: забыла нас дочка! Ан-нет, не забыла! Жизнь засосала! А на похороны сразу приехала, небось, денег на памятник привезла, так лучше их себе на харчи я потрачу, чем могильщик! Потом мне от них ноль проку! Мне глыб на душу не надо – саженец в изголовье, дочка, посадишь, дуба или лиственницы – вот и будет памятник. Ни крестов, ни звезд не хочу – лучше вечное, природа! Ну-ка, наливаю еще по одной!
-Куда, ж ведь забодала?! – пошла грудью на амбразуру за его здоровие мать.
-Э-э, не мешай! Повод какой! Часто ль на нашей улице праздник?
- Эх, знала б про этот праздник, - вздохнула Зория, - детей бы захватила.
- Дети – это сила, - признал отец. – Дети – это то, что нам остается… и после нас. Но не жалей! С детьми человек на подъем нелегок. Они при тебе еще долго пребудут, а мы с матерью сегодня есть, а завтра нет. Вон, как тетя Лида.
Тетя Лида – это мамина двоюродная сестра, два года как скоропостижно ушедшая от инсульта. Никто не ждал и до сих пор не верил.
-Бедная Лида, - посокрушалась мать.
-Ну, выпьем за упокой ее души, - прогнал печаль неунывающий отец.
В эту самую минуту заголосил дверной звонок.
-Кого еще принесла нелегкая? – возмутился он, задерживая рюмку у рта.
Мать вскочила:
-Ой, это Зоечка и Анечка, я им звякнула, что Зоренька приехала, вот они к чаю и поспешили!
-Заходи! – кинулся встречать гостей отец. – Заходи на мои поминки! Повеселимся! Чего расскажу, хохотать три дня будешь!
Появление маминых подруг вызвало новое оживление, пир пошел горой с пирогами, песнями и прибаутками, главной среди которых была про то, как папка обманул дочку, вызвал ее на похороны, хотя помирать не собирается, и до сих пор не особо уверен, что когда-нибудь помрет. Ведь это такая дикость - помирать! Зоечка и Анечка - две бабушки, от души смеялись и радовались – впрямь как хорошо-то придумал старый шутник! Повод нашелся собраться, повеселиться, а уж похороны –это тебе не веселье. Праздники надо себе создавать!
-Считай, Зорька, - продолжал речь отец, - что ты попрощалась не с телом, этим отходом, вещью, которая заживо начинает разлагаться, а с душой моей бессмертной на конце ее земного странствия. И были бы люди умны, они бы ввели такой обряд. Душа-то главнее тела: она не умирает. Понятно, нельзя справить такой обряд тем, кто погибает от несчастного случая, но уж нам, древним старикам, начавшим хоронить однолеток, можно предположить дату с небольшой календарной погрешностью. Десять лет, чувствую, я точно не протяну, пять тоже, максимум три, и то при очень летной погоде.
-Папа, да в тебе еще пороху на сто лет,- протестовала Зория и все присутствующие ее шумно поддерживали.
-Э-е, не скажи, Зоренька моя ясная. Это сухое дерево долго скрипит, а такой крепкий посох, как я, вмиг может сломаться.
-Твоя правда, - и его поддержали присутсвующие. – Вон, Лида. Кто бы мог подумать…- и пошли колоритные рассказы из жизни, доказывающую эту старую истину.
Утром Зоря проснулась от какого-то странного поклацыванья над ухом. Открыла глаз: это папочка держит над ее головой ролики и улыбается с видом заговорщика.
-Узнаешь, доченька? Твои, родимые! Ждут, пылятся! Вот я их и достал. Пыль стряхнул, почистил! Айда на улицу, тряхнешь стариной, пока день-деньская суета не началась!
Через полчаса или около того они уже сидели на скамейке загородной аллеи, а поскольку их дом стоял на черте города, то в пяти минутах ходьбы от него, и Зоря переобувалась в белые фигурные ботинки на роликах. Ботинки своей молодости.
Она сделала шаг, другой, чуть не упала, отец, вскочил и подхватил ее под руки:
-Держись за меня, я помогу, как раньше, когда ты только начинала учиться.
И Зоря потащилась за ним на прицепе. Сто лет она не становилась на ролики, но ноги помнят; раз, два, три, и она оторвалась от отца и покатила вперед.
-Молодец! – кричал он. – Я ж тебе говорил!!
А Зория катилась на роликах вспять времени, когда она, старшеклассницей, освоила их, и стала кататься лучше всех во дворе, выполняя даже сложные фигуры и повороты. Она бы и лучше стала ездить, как настоящая спортсменка, если бы не кончилась школа и ей не пришлось покинуть город, благодаря чему он превратился для нее в город детства. Зория раскинула руки, взмахнула ими, как крыльями, и взлетела над ним.
Свежий утренний ветер овевал ей лицо и с шумом улетал за спину. Она не видела, что отец пустился было вдогонку, да схватился за сердце, сбавил шагу и опустился на ближайшую скамейку. Зория сделала поворот, помахала ему рукой, он тоже помахал в ответ, и она покатила дальше, до конца длинной, бесконечной аллеи, а он остался дожидаться на месте.
Зоря разогналась изо всех сил, летела на предельной, доступной ей скорости и, кажется, по мере того, как догоняла ту беспечную, легкую восьмисклассницу в короткой юбке фигуристки, покидала обремененную житейскими благами женщину. Блага – великое бремя.
Она вернулась к отцу разрумяненная, запыхавшаяся, села на лавку, как чемпион возле тренера после показательной программы; «Ну, довольна?» спросил отец, сам явно довольный собой за то, что вытащил дочь покатаься.
-У-у-ух! – только ответила она.
-А теперь, - посерьезнел, когда она отдышалась, отец,- подумай прежде, чем отвечать. Подумала?
-Ух!
Как проходит твой день?
Мой день.
Зарядки ты не делаешь?
Н-нет, - созналась Зоря.
-Я так и знал, - оживился папочка, прогоняя облачко серьезности. – И правильно! Что ты кинозвезда какая, чтобы терзать себя соблюдением нормы?
-Ах, это так трудно соблюдать норму, - вздохнула Зоря. - Чем она проще, тем труднее.
-Да, пожалуй, норма – есть нарушение нормы, во всем: в еде, питье, распорядке дня, а соблюдение ее – редчайшее исключение. Солнцу, однако, не надоедает вставать утром. Но согласись, делай ты зарядку, тебе сейчас было бы легче на роликах. А со временем это станет важно и для ног.
Они встали и направились в сторону дома.
Знаю. Я обязательно займусь, обещала Зория. – С завтрашнего дня.
- Считай, твое завтра наступило сегодня, - сказал отец. – Я тоже знаю, как жить правильно от рассвета до заката, но так и не сумел применить знание на практике. Все думал: завтра, завтра. А для этого надо быть Пифагором, йогом или монахом на Тибете или Афоне.
Еще день родители и дочь вместе завтракали, обедали, гуляли, ездили на родные могилы – ворошили старое. Сетовали старики, что остались под конец жизни почти сиротами. Дочка больно делами схвачена, да они и понимают: дети, муж-каторга, экономический кризис, спасибо, звонит, пишет, и вот по первому зову примчалась. А им климат менять не под силу. Не всякий саженец вынесет пересадку, а уж старое дерево – и подавно.
В аэропорту с Зорией, в окружении отца с матерью, подоспели попрощаться тетя Зоя и тетя Аня - да с большим букетом сирени.
-Ой, право, - расстрогалась Зория, - будто в последний путь провожаете!
-Этого никто не знает, - отвечали тети, вытирая слезы в уголках глаз.
Отец изрек напоследок:
-За то, что приехала, Зоря, я тебе увольнительную даю. От моральной обязанности приезжать на мои похороны освобождаю. Считай, что ты выполнила свой дочерний долг с гораздо большей приятностью для меня, чем если бы за ящиком с моим каркасом плелась.
-Ну, это я уж сама разберусь, - ворчала Зория. – Ты, главное, не век живи!
Но когда отец все-таки заснул и не проснулся, как предвидел, в ближайшие три года – сдало сердце, которое давно пошаливало, но он скрывал, - текст телеграммы был короче предыдущей: «Вчера схоронили отца». Так распорядился он сам, чтобы сдержать данное тогда, в аэропорту, слово.